Астронет > И. Шкловский "Разум, жизнь, вселенная"

по текстам по ключевым словам в глоссарии по сайтам перевод по каталогу

И.С.Шкловский "Разум, Жизнь, Вселенная"

Париж стоит обеда!

Пожалуй, самые счастливые годы в моей жизни - 1966 - 1968. Начну с того, что 1 июля 1966 года, в день своего пятидесятилетия, я был (с пятой попытки) выбран в Академию наук. После безвыездного сидения (18 лет!) меня наконец-то стали пускать за границу на предмет общения с себе подобными. За один только 1967 год я побывал: зимой в Америке, в мае в Париже (боже мой, это была моя первая поездка в город, лучше которого нет на свете!), а в августе в Праге - на международном астрономическом конгрессе, где было столько незабываемых встреч! Казалось, после длительного анабиоза жизнь стала расстилаться передо мной ковровой дорожкой. И вдруг, уже на самом излете этого удачнейшего года, я оказался в больнице Академии наук. Но счастливая полоса тянулась за мной, как шлейф, - мне и в больнице с моим первым инфарктом было хорошо и - я не боюсь этого сказать - весело! Меня - слабого и беспомощного - любили хорошие люди, и я это остро чувствовал. Ко мне приходило много друзей, может быть, даже слишком много! Особенно когда я пошел на поправку. Неожиданно среди моих знакомых оказалось немало инфарктников и все они наперебой давали советы и рекомендации касательно моего постинфарктного существования. Увы, советы эти отличались однообразием и всегда начинались приставкой не. Слушая это обилие запретов я приходил в отчаяние и понимал, что жизнь кончилась. К счастью, я ошибался.

Как-то раз пришел знакомый математик Сергей Фомин. Он был на год моложе меня и уже к тому времени перенес два инфаркта. Выглядевший весьма бодро, "обмениваясь опытом", он стал зудеть то же, что и прочие советчики. Видя, как я сразу же поскучнел, умница Сережа резко оборвал свое занудство и сказал: "А в общем, жить можно. К слову, я расскажу тебе о карьере одного деятеля, которого наблюдал с близкого расстояния, когда работал в системе КГБ. Так вот, этот тип в рекордные сроки сделал там неслыханную карьеру - от майора до генерал-майора. Будучи весьма ограниченным чиновником, он на всякого рода собраниях и совещаниях произносил только одну из двух фраз: а) "Не надо усложнять!" и б) "Не будем упрощать!" На этой основе он приобрел прочную репутацию надежного, весьма положительного человека и глубокого мудреца и рос как на дрожжах. "Так вот, - закончил Сергей, - я могу тебе, в твоем нынешнем положении, сказать то же самое: с одной стороны, не надо усложнять, с другой - не будем упрощать!" Это мудрое правило глубоко запало мне в душу, и до сих пор я стараюсь неукоснительно ему следовать.

В конце марта я выписался из больницы, а в начале лета мне позвонили из Советского комитета ЮНЕСКО: "В августе во дворце ЮНЕСКО в Париже состоится конференция "круглого стола", посвященная проблеме: "Разнообразие культур при наличии общности технологического прогресса". Устроитель конференции профессор Поликаров просит вас прорецензировать несколько докладов". "Присылайте доклады, разберусь", - сказал я. Действительно, через несколько дней я получил довольно толстый пакет с перенасыщенными мутной водой машинописными рукописями преимущественно на непонятном мне французском языке. И вот тут мне в голову пришла счастливая мысль. "А почему бы мне самому туда не поехать? Давненько я не бывал в Париже, уже целый год..." Я набрал номер телефона Советского комитета ЮНЕСКО и небрежно сказал звонившему мне чиновнику: "Я получил материалы конференции. Увы, в них совершенно не представлена космическая тема!" - "Это нехорошо, ой как нехорошо! Как же быть?" - "Пожалуй, я мог бы поехать и зачитать доклад!" - "0'кей! Я вас быстренько оформлю". До начала конференции оставалось менее двух месяцев, и я выразил сомнение, удастся ли в такие сжатые сроки оформить мое выездное дело. "Это вам не Академия наук! Кстати, вы бывали в капстранах? - осведомился деятель ЮНЕСКО. - Ну тогда все в порядке, можете не сомневаться!" И я действительно совершенно нахально не сомневался, абсолютно веря в свою счастливую звезду.

Между тем московское лето протекало обычным порядком. Я, конечно, не утруждал себя чтением присланных неведомым мне Поликаровым материалов. Что касается моего доклада, то я решил просто использовать рукопись находившейся тогда в печати в "Вопросах философии" статьи, не удосужившись даже перевести ее. Смущало, правда, полное незнание французского языка и слишком уж скромные познания в английском. "Не беда, как-нибудь выкручусь", - думал я, усматривая перст судьбы в том, что устроитель конференции, доктор философии с болгарской фамилией, судя по теме - питомец Московского университета.

Как-то раз, отдыхая на даче у моего брата, я боковым зрением увидел зашедшую на участок соседскую дочку. "Это Лена, - подумал я, - она, кажется, преподает где-то французский язык". И тут же спросил ее: "Леночка, как будет по-французски "не надо усложнять"?" - "Иль не фо па комплике", - удивленно ответила она. "А "не будем упрощать"? - "Иль не фо па симплифье", но зачем это вам?" - Надо", - не вдаваясь в подробности, ответил я, записывая русскими буквами французский перевод фраз, обеспечивших карьеру неизвестному мне кагэбэшнику. Эти же фразы должны были выручить и меня, решил я и, как показали дальнейшие события, не ошибся.

Между тем близился день отъезда. Все шло совершенно тривиально, совсем как в нашей милой Академии наук. Конечно, разрешения не было. Я как идиот сидел "с вымытой шеей" три дня у своего домашнего телефона. Деятель ЮНЕСКО весьма удивлялся молчанию Директивных Органов и говорил, что такого на его памяти не было. Я только потом понял, что Директивным Органам было не до моей персоны: это было начало августа 1968 года - канун чехословацких событий. Потеряв надежду, под вечер третьего дня своего глупейшего ожидания я, в который уже раз, позвонил своему чиновнику. "Ничего нет, увы. Извините нас. Я должен через полчаса уезжать, а завтра ждать уже бессмысленно". Вот тебе и Париж, идиотина! Много захотел... И вдруг через 10 минут - звонок, и мой чиновник спокойно говорит: "Только что пришло разрешение. Вам надо немедленно хватать такси и ехать в кассу "Метрополя" за билетом. Самолет в Париж завтра в 8 утра. Касса закрывается через 40 минут. Успеете - ваше счастье. Заграничный паспорт получите у постового милиционера в комитете ЮНЕСКО - здесь уже никого не будет, рабочий день кончился". Я успел крикнуть в телефонную трубку: "А как же деньги? Деньги-франки? - Увы, я не мог выписать вам аттестат. Получите валюту в ЮНЕСКО. Я позвоню туда по телефону вечером".

Я стремительно выбежал из квартиры. О, счастье - прямо у дома стояло свободное такси. Не без труда я нашел билетную кассу в холле гостиницы "Метрополь". Касса представляла собой рундучок, где обычно торгуют небогатой продукцией Союзпечати. Кассирша его уже запирала. Было довольно дико сказать ей: "Мне бы билет в Париж". Она не удивилась, хотя для порядка поворчала. И вот билет в кармане. Чудный московский летний вечер. Центр города, где я почти не бываю, показался мне особенно красивым. Не торопясь, пешочком, наслаждаясь жизнью, я прошел до проспекта Калинина, где напротив Военторга в маленьком особнячке находится Советский комитет ЮНЕСКО - одно из многочисленных столичных учреждений класса "не бей лежачего". Странно было мне спрашивать у постового милиционера иностранный паспорт. Без тени удивления он выдал мне вожделенный документ, взамен которого я стал ему тыкать свой советский паспорт. Он не взял его - "не имею указаний". И вышел я из подъезда симпатичного домика с двумя паспортами. А на следующее утро уже был в аэропорту Ле Бурже. Радость - неизменная спутница всякого нормального советского человека, временно покидающего свою свободную родину, - была омрачена полным отсутствием в карманах даже самой мелкой французской монеты и неясностью ближайшего будущего.

Я до сих пор не понимаю, как в толпе прилетевших пассажиров меня приметил человек, который сразу же подошел ко мне и уверенно сказал: "Товарищ Шкловский будете?" Кстати, я его тоже еще издали выделил в толпе встречающих. Мой благодетель оказался шофером советского представительства ЮНЕСКО, он и доставил меня в "Пале". Встретил меня в советском представительстве, расположенном в двух небольших комнатках двухэтажного флигеля (там каждая держава занимает одинаково убогую площадь), представитель Белорусской ССР при ЮНЕСКО В.С.Колбасин. Бывают же такие синекуры! Я попросил устроить меня в самый дешевый отель и чтобы деньги платить не сразу. Подходящий отель оказался как раз вблизи Пале - ЮНЕСКО. В таких меблирашках мне еще не приходилось обитать. Комнатка метров восемь имела форму трапеции. По крайней мере половину площади занимала довольно монументальная кровать. Ни о каких "удобствах", конечно, не могло быть и речи.

Управившись с неотложными делами и оставив свой тощий чемоданчик в номере, я пошел в гигантский дворец ЮНЕСКО. Не просто было новичку найти в его лабиринтах помещение, где уже четвертый день заседала интересующая меня конференция "круглого стола". Это удалось сделать при посредстве секретарши болгарского представительства, в которую я буквально вцепился мертвой хваткой. Я не рискнул сразу же войти в зал и попросил ее вызвать доктора Поликарова. Тот оказался обходительным, круглым человечком, превосходно говорившим по-русски: мой расчет оказался правильным - он, конечно, окончил философский факультет МГУ! Поликаров очень мне обрадовался и ввел в зал заседаний. И тут я получил тяжелый удар! Я ожидал попасть на более или менее обычную конференцию с парой сотен разноцветных участников, среди которых рассчитывал раствориться. Велик же был мой ужас, когда в небольшом зале за действительно круглым, правда, довольно большим, столом я увидел... всего лишь восемь человек! Каждый был на виду у каждого. Кресло с напечатанной на спинке моей фамилией пустовало уже четвертый день, дожидаясь своего хозяина. Я сел, лихорадочно соображая, как бы выпутаться из идиотского положения с минимальными потерями. Сидя на председательском месте, речь держал огромный негр. На спинке кресла было написано: "Нигерия". "Биафра?" - демонстрируя эрудицию, спросил я у соседа-американца. "Что вы, какая Биафра - Лагос". И вдруг нигериец стал часто-часто упоминать мою фамилию, явно приглашая меня с ходу произнести речь. Конечно, ни о какой речи не могло быть и речи! Но что делать? Мой рыскающий взор остановился на маленьком японце, которого, как я понял, профессионалы-трепачи, собравшиеся за этим круглым столом, совершенно затерли. И тут же пришла спасительная идея: "В этом году исполнилось ровно сто лет со времени революции Мейдзи, - сказал я. - Было бы очень интересно в этой связи, чтобы наш японский коллега осветил вопрос о взаимоотношении традиционной японской культуры и того бурного технологического развития, которое за это время претерпела его родина". Японец, д-р Лео Эйсаку, радостно что-то зачирикал - видно было, что надолго, дорвался, голубчик! Я же получил тайм-аут. Решив углубить наметившийся контакт с соседом-американцем, я сказал ему, что сидящий напротив нас представитель ФРГ выглядит, на мой взгляд, странновато. "Еще бы, - прошептал американец. - Он еврей. Кстати, я тоже". Дальнейший анализ этой проблемы привел нас к выводу, что и бельгийский представитель - наш соплеменник. Стало совсем легко, как в доброе старое довоенное время в Киеве или Лохвице. В такой легкой беседе у нас прошел час, а затем наступило время обеденного перерыва. До чего же хотелось есть! Деваться некуда - я одолжил у Поликарова 25 франков. Он сказал, что деньги касса ЮНЕСКО будет платить завтра. После этого я пошел в буфет. Вот это был буфет! Больше я так в Париже не едал (см. ниже). Перерыв еще продолжался, и, сытый, в благодушнейшем настроении, я спросил у японца: "Доктор Эйсаку-сан, меня крайне удивляет ваше имя Лео, ведь у японцев, насколько мне известно, звука "л" в языке совсем нет. Уж не японский ли вы еврей?" Лишенный чувства юмора в нашем понимании, он ответил мне странно: "Мое имя всегда давало повод для шуток. Когда я, например, был у вас в Ленинграде, меня спрашивали, кем я прихожусь... Исаакиевскому (Эйсакувскому) собору - ха-ха". Этому чудику-японцу я был весьма благодарен, так как он протрепался и все послеобеденное время.

На следующее утро со мной рассчитались, выдав мне от щедрот ЮНЕСКО денежки... точно на полтора дня! Вот он, волчий закон капитализма! Опоздал - соси лапу! У нас бы, конечно, заплатили сполна. Впрочем, и на том спасибо. Оставался еще один день пытки, и было мне очень тяжко. Хорошо помню, как эти профессиональные трепачи, которых я уже успел люто возненавидеть, взахлеб обсуждали важнейший вопрос о необходимости устройства каких-то библиотечных коллекторов в Танзании. И вдруг они хором накинулись на величественно молчавшего представителя величайшей сверхдержавы: мол, что думает означенная сверхдержава по поводу этих самых коллекторов? Положение начинало смахивать на губернаторское (вернее, Остап-Бендеровское), и я вынужден был пойти с козырного туза. Соорудив мрачнейшую мину (а я это делать умею), представитель великой державы процедил: "Иль не фо на синплифье". Боже, что тут началось! Они затараторили на трех языках, перебивая друг друга. Я сидел в мрачно- величественной позе. Заряда хватило до перерыва, во время которого они смотрели на меня с почтительным восхищением. Вот тут я еще раз возблагодарил Сережу Фомина!

Так или иначе, но я выдержал этот тяжелейший для меня день. Все кончилось очень пристойно. Проблемы разнообразия культур при наличии общности технологического прогресса получили мощный стимул для своего дальнейшего обсуждения. А передо мной встала, конечно, не такая грандиозная, но вполне конкретная проблема: как быть дальше? Срок моей командировки был 14 дней, два дня пропало, осталось 12. Двенадцать дней в Париже, да еще одному! Но, когда я подсчитал свои финансы, мой восторг быстро испарился. После того как я заплачу за отель и оставлю на черный день полсотни франков, у меня на прожитие останется... 7 франков на день. Чтобы понять, что это такое, скажу, что самый дешевый обед в "селф-сервисе" стоил тогда 11 франков, а проезд в метро в один конец - один франк. Важнейшим обстоятельством был сезон моего визита: общеизвестно, что в августе все французы уезжают в отпуск. Следовательно, рассчитывать подкормиться путем хождения в гости к французским коллегам не приходилось. И уж совсем нельзя было рассчитывать на помощь соотечественников из нашего посольства: меня бы немедленно отправили в Москву.

Но всякий понимает, что решение я мог принять только одно - остаться голодать в Париже весь мой срок. Ни хрена - с голоду не умру, а больше такой возможности в жизни не будет. И началась моя удивительная жизнь в великом городе. Эти 13 дней я не забуду никогда. Сперва решил было экономить на метро - все-таки 2 франка! Но уже на второй день я понял, что этого делать нельзя, ибо из-за необходимости каждую ночь возвращаться в свой отель, я всегда ходил бы по Парижу практически одним и тем же маршрутом. Значит, оставалось на жизнь 5 франков в день. Я их распределил таким образом: ежедневно на расположенном вблизи крохотном базарчике покупал у нормандских крестьянок кило превосходнейших яблок - это 2,5 франка. Оставшиеся 2,5 франка я тратил на покупку у одной старушки-торговки воткнутой в свежую булочку вкуснейшей горячей сосиски, обмазанной горчицей. Старушкин лоток находился на перекрестке двух знаменитейших парижских бульваров - Сен- Мишель и Сен-Жермен. Этим, собственно говоря, и объясняется, почему я выбрал именно данную старушку. Обычно, какой бы маршрут ни пропетлял в Париже, точно к 18 часам, голодный до судорог, я выходил на мою старушку. Скоро она меня стала узнавать и уже издали кричала: "Мсье Жозеф!" Прелесть, а не старушка! В прошлом году, спустя 13 лет, я снова побывал в Париже. Старушки, конечно, уже не было, но до боли знакомый перекресток совсем не изменился. И когда я подходил со стороны Нотр- Дам к этому столь памятному для меня перекрестку, у меня, как у павловской собаки, началось обильное слюноотделение... Какая же это была фантастическая жизнь! Уже уезжая из Парижа, я вычислил, что выходил по сотням различных авеню и рю великого города свыше 300 километров! За все свои поездки в Ленинград столько не выходил. И могу смело сказать теперь, что после Москвы из всех городов на свете я больше всего ходил по Парижу.

Очень болели ноги. Ведь всего лишь за полгода до этой поездки я перенес инфаркт и заново учился ходить. Все время хотелось посидеть, а это в Париже далеко не просто! Казалось бы, садись за столик в кафе на свежем воздухе - и дыши, вытянув гудящие ноги. Даже в сравнительно удаленных от центра районах города на каждые полсотни метров тротуара приходится по кафе. Днем обычно они пустые. Я выбирал самый далекий столик и начинал невеселую игру, засекая время. Не позже чем через 20 секунд передо мной (откуда?) появлялся молчаливый гарсон с блокнотом и карандашом и ставил на столик стакан холодной воды. Что, мол, мсье будет заказывать? А мсье вспоминал наши убогие московские ресторации и общепитовские заведения, где - о, счастье - можно дожидаться такую родную, грязноватую официанточку не меньше получаса! Глупец! Сколько раз я кипел в этих ожиданиях, и как бы славно сейчас подождать этого смотрящего на тебя так бесстрастно малого хотя бы 10 минут! Мсье считает каждый франк и не может позволить себе даже чашечку кофе. Преодолевая боль в ступнях, он поднимается и плетется дальше. Вот так- то! Ничего не попишешь, жаловаться некому - капитализм, туды его в качель!

Когда становилось от бесконечных хождений совсем невмоготу, я спускался под один из знаменитых парижских мостов, прямо к кромке грязноватой Сены, и ложился, блаженно вытягивая ноги на камни набережной. Обычно рядом располагались клошары - парижские бродяги. Они совершенно безопасны и добродушно-веселы. Клошары под мостами Сены едят - у всех корзинки, набитые снедью и вином. Запахи их трапезы невольно волнуют меня - ведь я гораздо беднее и, конечно, такой роскоши, как вино и всякого рода сандвичи, позволить себе не могу. Мимо проходят деловитые парижане и слоняются туристы - основное население Парижа в августе. Им нет никакого дела до меня - это и хорошо и плохо. Иногда я остро чувствовал свое одиночество и за- брошенность. Но гораздо чаще я просто лежал без всяких мыслей и смотрел на высокое безоблачное небо - все 12 дней стояла прекрасная погода.

Потребность в общении я удовлетворял случайными встречами. Так, однажды я решил посидеть в Люксембургском саду. Этот сад меня привлекал еще и тем, что в нем на зеленых лужайках в кажущемся беспорядке были расставлены небольшие стулья с гнутыми металлическими ножками. Приятнее все-таки сидеть отдельно, а не на общественно- казенной скамейке. По глупости я не сразу понял, что за это удовольствие надо платить (1 франк!) - дань собирала старуха, одна на всю территорию сада, что и ввело меня в заблуждение. Едва я успел, сидя на стульчике, блаженно расслабиться, как неожиданно за своей спиной услышал безупречно правильную, хотя и несколько архаичную, русскую речь. Беседовали три старые женщины, из них две - совсем древние. Не оборачиваясь, я спокойно заметил: "Как приятно встретить в Париже соотечественниц!" Они вежливо согласились со мной, что действительно приятно. Я сделал галантный жест и, не ведая о собирающей дань старухе, попросил их присесть рядом. "Спасибо, мы постоим", - сказали старые парижанки - хорош бы я был, ли бы они сели! "Откуда вы?" - спросила самая старая. "Из Москвы". - "И давно?" - "Да вот уже неделя". Они как-то странно-недоверчиво на меня посмотрели. И тут я понял, что эти женщины принимают меня за эмигранта, по- видимому, второй волны. "Да нет же, я действительно советский, неделю назад приехал из Москвы в командировку!" Не верят. И одна из них стала меня испытывать: "А где похоронен Паустовский?" (Паустовский накануне умер - естественно, что мои собеседницы всякого рода похоронные дела принимали близко к сердцу.) "Кажется, на Новодевичьем", - неуверенно ответил я. "А вот и неверно. Он похоронен в Тарусе". Почувствовав, что окончательно разоблачен как самозванец и что надо выходить из идиотского положения, я стал лихорадочно шарить по карманам и нашел там два сильно помятых использованных билета на подмосковную электричку. Этим и реабилитировался. "А вы откуда?" - "Мы из Тифлиса!" - с достоинством произнесли мои собеседницы. "Из Тбилиси, значит?" - "Только не произносите, пожалуйста, это ужасное слово. Мы из Тифлиса!" - "Знайте же, что через две недели я буду в вашем Тифлисе!" Это была сущая правда: мне предстояла командировка в столицу солнечной Грузии на какую-то конференцию. "У нас к вам огромная просьба: подойдите к нашему старому дому и внимательно посмотрите на него. Адрес мы дадим". Взволнованный столь трогательной формой ностальгии, я обещал, и обещание свое, разумеется, выполнил.

Была еще одна запомнившаяся встреча со старыми русскими эмигрантами. Как-то раз я сидел на скамейке напротив Эколь Милитер вблизи моего отеля. Рядом присел старик, довольно скоро признавший во мне советского человека. Он оказался русским эмигрантом, впавшим в крайнюю бедность. Я сказал ему, что очень бы хотел побывать на парижском русском кладбище Сент-Женевьев. Старик прослезился: "В первый раз слышу такое от советского человека. Обычно вас почему-то тянет на Пер-Лашез. Сент- Женевьев - это очень далеко, метро туда не ходит, можно только машиной. У меня машины нет, но у моего товарища, тоже русского, есть старенький "пежо". Приходите на это место завтра в восемь". И вот я в обществе стариков-эмигрантов брожу по чистенькому и, несмотря на луковку церквушки, совсем не русскому кладбищу. Боже мой, кого здесь только нет! Строем похоронена белая гвардия - отдельно лежат корниловцы, марковцы, дроздовцы. Впрочем, Деникина здесь нет - он похоронен в Ницце. А вот Кшесинская; неподалеку - Львов, Гучков и вообще все Временное правительство. Туда, дальше - Мережковский, Гиппиус и трогательно простая могила Буниных. На другом конце кладбища похоронена Вика Оболенская. А рядом надгробие с лаконичной надписью: "Зиновий Пешков - легионер". Здесь похоронен родной брат Якова Свердлова, человек фантастической судьбы. Его, совсем молоденького, перед первой мировой войной усыновил Горький. В качестве секретаря Алексея Максимовича он уехал на Капри, где их застала война. Неожиданно в нем прорезался ярый оборонец, и, самоутверждаясь, он вступил в знаменитый французский иностранный легион. Участвовал в боях, был тяжело ранен. Пролив кровь за Францию, он получил французское подданство. Войну окончил майором, потерял руку. Затем - головокружительная карьера во французской армии. Дослужился до генеральского чина, был начальником отдела французского генерального штаба; друг де Голля, бывшего чином ниже его, один из организаторов Сопротивления. Благополучно скончался в начале шестидесятых. Я стоял у надгробной плиты старого легионера и думал о судьбе двух братьев. Кому же из них повезло больше?

Итак, я ходил по Парижу. "Ходил и ходил, не щадя каблука..." Кстати, о прекрасном стихотворении Маяковского, откуда взяты эти строки. Это - "Верлен и Сезан". Там написано: "...Мне тесно здесь в отеле Истрия - на коротышке рю Кампань-Премьер. Мне жмет. Парижская жизнь не про нас - в бульвары тоску рассыпай. Направо от нас - бульвар Монпарнас, налево - бульвар Распай". Каждый раз, когда я бываю в Париже, я иду на эту действительно короткую улочку, соединяющую два знаменитых бульвара, и захожу в жалкий (всего одна звездочка!) отель "Истрия". Странно, что этот нищий, даже непристойно нищий отель так любил Владимир Владимирович...

А в музеи, даже в самые знаменитые, я не любил ходить. Тогда, летом 68-го, я под музеи выделил две субботы и два воскресенья, когда посещения бесплатны. Самое сильное впечатление было все-таки от Венеры Милосской, перед которой я простаивал часами.

Само собой разумеется, что ни о каких специфических парижских развлечениях я не мог даже и помыслить. И все же судьба рассудила по-своему. Как-то вечером я прочесывал район Бульвар Клиши - подножие Монмартского холма, - знаменитый своими дешевыми злачными местами. Последние, конечно, по причине полного безденежья меня совершенно не интересовали - я больше наблюдал тамошнюю специфическую публику. Острый приступ голода напомнил, что время торопиться к моей старушке, чей лоток находится на противоположном, левом берегу Сены, то есть довольно далеко. И тут меня захватила одна простая мысль: "Какого черта мне, такому голодному, сейчас переть на тот берег Сены? Ведь в Париже на каждом шагу можно перекусить. Не сошелся же свет клином на старушке?" Эту мысль, как показали дальнейшие события, мне, несомненно, нашептывал сам дьявол. Я стал оглядывать окрестные лотки, благо они были здесь на каждом шагу. Тут я не имел права ошибиться! Я резонно решил остановить свой выбор на лотке, вокруг которого толпилось максимальное количество небогатых иностранцев - алжирцев, негров и еще каких-то неопределенной национальности брюнетов. Меня поразила быстрота, четкость работы продавца горячих котлеток, заложенных в булочку (порция - те же два с полтиной). Он действовал как автомат. Завороженный и голодный, я пробился к лотку и дал продавцу бумажку в 5 франков. Молниеносно я получил свой сандвич, а продавец тут же стал обслуживать следующего. До меня не сразу дошло, что меня, нищего, эта скотина нагло обсчитала! Ком подступил к горлу, котлетка потеряла свой первозданный восхитительный вкус. Некоторое время я стоял, смотря очень печальными еврейскими глазами на наглеца. Никакой реакции! Слава богу, я не стал выяснять с ним отношения, как это должен был бы сделать нормальный советский человек. Хватило ума понять, что дело могло дойти до скандала, а тогда хлопот бы мне не обобраться...

В мерзком состоянии духа я отошел от опасного лотка. И поделом тебе, скотина! Не изменяй привычкам, уважай традиции. А как хорошо было у старушки! А вообще - противно! Ведь отказываешь себе буквально во всем. И между прочим, очень вероятно, что в Париже я больше никогда не буду, а если и буду, то, конечно, не один.

Тут мой взгляд скользнул по огненной рекламе "Перманент стриптиз" - такие заведения здесь буквально на каждом шагу, и я на них никакого внимания никогда не обращал. На этот раз я подошел к двери ближе и прочел: "2 1/2 франка". Всего лишь! Как раз та нищенская сумма, которую только что украл у меня торговец сандвичами! Не раздумывая, я вошел в темный "предбанник" и подошел к кассе. Осторожно справившись у почтенного вида дамы - кассирши заведения - о цене, я купил билет (сдачу дала аккуратно) и вошел в полутемный зал, где как раз начиналось действо. Все места у прохода были заняты, пахло какой-то дрянью. Я спустился по довольно крутой лестнице амфитеатра прямо к сцене и в первом ряду сел на свободное кресло, очень близко от разоблачавшейся на сцене пышной блондинки. Мне бросились в глаза крупные капли пота, покрывавшие ее полную розовую спину. Звучала музыка, какая-то нервная и "рваная". Эти капли пота на спине намертво убивали тот эффект, на который вышеуказанное зрелище было рассчитано. Единственное, что оставалось, - это впечатление тяжелой работы. Каково-то ей, бедняжке, вкалывать так шесть часов подряд!

Ко мне подошел одетый в ливрею мальчик и, насколько я его понял, спросил: "А что мсье будет пить?" Мсье ответил в том смысле, что пить он ничего не собирается. Тут до меня дошла простая механика, приводящая в действие это заведение: 2,5 франка - это цена входного билета, а дальше тут надо пить спиртное с огромной наценкой. Между тем потная блондинка приступила к кульминационной части своих разоблачений. И тут передо мной вырос волосатый здоровенный громила, который очень серьезно спросил: "А все-таки, что мсье будет пить?" Дело оборачивалось скверно. Я пролепетал: "Пиво!" "Пива нет", - прозвучал так хорошо знакомый москвичам ответ. "Тогда я ничего не буду пить - здоровье не позволяет!" - "В таком случае пусть мсье соблаговолит покинуть помещение!" Я поднял глаза на сцену - и как раз вовремя! После этого я с достоинством, хотя и не мешкая, оставил помещение.

Когда я вышел на сияющий огнями бульвар, меня буквально распирало - так я торжествовал и злорадствовал! Еще бы: негодяй лотошник обокрал меня на 2,5 франка, а я только что гениально и просто обставил владельца этого бардака минимум на десятку! Долго еще у меня сохранялось легкое, хорошее настроение, и шел я, почти не касаясь тротуара. Все оставшиеся дни я покупал свою порцию сосисок только у моей милой старушки.

"На далекой звезде Венере"

Позвонила Женя Манучарова: "Мне срочно нужно Вас видеть. Не могли бы вы меня принять?" Манучарова - жена известного журналиста Болховитинова - работала в отделе науки "Известий". Только что по радио передали о запуске первой советской ракеты на Венеру - дело было в январе 1961 года. Совершенно очевидно, что Манучаровой немедленно был нужен материал о Венере - ведь "Известия" выходят вечером, а "Правда" - утром, и органу Верховного Совета СССР представилась довольно редкая возможность опередить центральный орган... "Известия" тогда занимали в нашей прессе несколько обособленное положение: ведь главредом там был "зять Никиты - Аджубей" (цитирую популярную тогда эпиграмму - начинались звонкие шестидесятые годы - расцвет советского вольномыслия).

Когда я усадил гостью за мой рабочий стол, она только сказала: "Умоляю Вас, не откажите - вы же сами понимаете, как это важно!" Не так-то просто найти в Москве человека, способного "с ходу", меньше чем за час, накатать статью в официальную газету. Осознав свое монопольное положение, я сказал Манучаровой: "Согласен, но при одном условии: ни одного слова из моей статьи вы не выбросите. Я достаточно знаком с журналистской братией и понимаю, что в вашем положении вы можете наобещать все что угодно. Но только прошу запомнить, что "Венера" - не последнее наше достижение в Космосе. Если вы, Женя, свое обещание не выполните - больше сюда не приходите. Кроме того, я постараюсь так сделать, что ни один мой коллега в будущем не даст в вашу газету даже самого маленького материала". "Ваши условия ужасны, но мне ничего не остается, как принять их", - без особой тревоги ответствовала журналистка.

И совершенно напрасно! Я стал быстро писать, и через 15 минут, не отрывая пера, закончил первую страницу, передал ее Жене и с любопытством стал ожидать ее реакции. А написал я буквально следующее: "Много лет тому назад замечательный русский поэт Николай Гумилев писал: "На делекой звезде Венере солнце пламенней и золотистей; на Венере, ах на Венере у деревьев синие листья..." Дальше я уже писал на привычной основе аналогичных трескучих статей такого рода. Правда, вначале пришлось перебросиь мостик от Гумилева к современной космической эре. В качестве такового я использовал Гавриила Андриановича Тихова с его дурацкой "астроботаникой". Что, мол, согласно идеям выдающегося отечественного планетоведа, листья на Венере должны быть отнюдь не синие, а скорее красные - все это, конечно, в ироническом стиле. После такого вступления написание дежурной статьи никаких трудов уже не представляло.

Прочтя первые строчки, Манучарова схватилась за сердце. "Что вы со мной делаете!" - простонала она. "Надеюсь, вы не забыли условия договора?" - жестко сказал я. Отдышавшись, она сказала: "Как хотите, но единственное, что я вам действительно реально могу обещать, - это донести статью до главного, ведь иначе ее забодают на самом низком уровне!" - "Это меня не касается - наш договор остается в силе!"

Еще с военных времен я полюбил замечательного поэта, так страшно погибшего в застенках Петроградского Большого Дома, главу российского акмеизма Николая Степановича Гумилева. Как только мне позвонила Манучарова, я сразу сообразил, что совершенно неожиданно открылась уникальная возможность через посредство Космоса почтить память поэта, да еще в юбилейном для него году (75-летие со дня рождения и 40-летие трагической гибели). Все эти десятилетия вокруг имени поэта царило гробовое молчание. Ни одной его книги, ни одной монографии о творчестве, даже ни одной статьи напечатано не было! Конечно, Гумилев в этом отношении не был одинок. По-видимому, Россия слишком богата замечательными поэтами... Все же случай Гумилева - из ряда вон выходящий.

"Известия" тогда я не выписывал. Вечером я звонил нескольким знакомым, пока не нашел того, кто эту газету выписывает. "Посмотри, пожалуйста, нет ли там моей статьи?" - "Да, вот она, и какая большая - на четвертой полосе!" - "Прочти, пожалуйста, начало". Он прочел. Все было в полном ажуре. Более того, над статьей "сверх программы" - огромными буквами шапка: "На далекой планете Венере..." Они только гумилевское слово "звезда" заменили на "планету". Ведь для чего-то существует в такой солидной газете отдел "проверки" посмотрели в справочнике - нехорошо, Венера на звезда, а планета. Поэт ошибался - решили глухие к поэзии люди. Ну и черт с ними - это, в сущности, пустяки. Главное - впервые за десятилетия полного молчания имя поэта, и притом в самом благоприятном контексте, появилось в официальном органе! Забавно, что я потом действительно получил несколько негодующих писем чистоплюев - любителей акмеизма - с выражением возмущения по поводу замены звезды на планету.

А через несколько дней разразился грандиозный скандал. Известнейший американский журналист, аккредитованный в Москве, пресловутый Гарри Шапиро (частенько, подобно слепню, досаждавший Никите Сергеичу), опубликовал в "Нью-Йорк таймс" статью под хлестким заголовком "Аджубей реабилитирует Гумилева". В Москве поднялась буча. Аджубей, как мне потом рассказывали очевидцы, рвал и метал. Манучарову спасло высокое положение ее супруга. Все же каких-то "стрелочников" они там нашли. А меня в течение многих месяцев журналисты всех рангов обходили за километр. Забавно, например, вспоминать, как мы в феврале 1961 года успешно отнаблюдали с борта самолета-лаборатории полное солнечное затмение. Стая журналистов набросилась на моих помощников, окружив их плотной толпой, как бы совершенно не замечая меня, стоявшего тут же...

Я был чрезвычайно горд своим поступком и, распираемый высокими чувствами, послал Анне Андреевне Ахматовой вырезку из "Известий", сопроводив ее небольшим почтительным письмом. Специально для этого я узнал адрес ее московских друзей Ардовых, у которых она всегда останавливалась, когда бывала в столице. Долго ждал ответа - ведь должна же была обрадоваться старуха такому из ряда вон выходящему событию! Прошли недели, месяцы. Я точно установил, что Ахматова была в Москве. Увы, ответа я так от нее и не дождался, хотя с достоверностью узнал, что письмо мое она получила. Кстати, как мне передавали знающие люди, она читала мою книгу "Вселенная, жизнь, разум" и почему-то сделала вывод, что "этот Шкловский, кажется, верит в Бога!"

Причину молчания Анны Андреевны я узнал через много лет. Оказывается, цикл стихов "К синей звезде" Гумилев посвятил "другой женщине". Это просто поразительно - до конца своих дней она оставалась женщиной и никогда не была старухой.

С тех пор прошло очень много лет. Ни одна, даже самая тоненькая, книжка стихотворений Гумилева пока еще в нашей стране не напечатана. Между прочим, как я случайно узнал, Аджубей в 1964 году очень старался, чтобы книга стихов погибшего поэта вышла - видать, история с Венерой пошла ему впрок, тем более что отгремел XXII съезд партии. Увы, даже запоздалое заступничество зятя не помогло, ибо в том же году тесть прекратил свое политическое существование.

По-видимому, для того чтобы стихи этого поэта стали доступны нашему читателю, нужна значительно более энергичная встряска нашей застоявшейся жизни, чем удачный запуск первой Венерианской ракеты.

Государственная тайна

Как-то раз, лет 10 тому назад, я сидел в одном из маленьких, уютных холлов Малеевки и беседовал с журналисткой Ольгой Георгиевной Чайковской, известной своими статьями на криминально-судебные темы. Послеобеденное мартовское солнце заливало холл, окрашивая его в золотистый оттенок. Было тепло и очень как-то уютно, да и Ольга Георгиевна - женщина тонкого ума и большого очарования. Когда-то она была очень красива - это было и сейчас видно, тем более, что Ольга Георгиевна, как и все бывшие красавицы, о разрушительной работе времени просто не хотела знать - такова уж женская природа... До этого я встречал Ольгу Георгиевну несколько раз у Турока, так что мы были немного знакомы. Кроме нас, в дальнем углу холла сидел, уткнувшись в газету, Евгений Богат, широко известный по своим огромным статьям в "Литературке" на тему о чрезвычайно высоком морально-этическом уровне советского человека.

"Ольга Георгиевна, - сказал я - Вы всем известны своими превосходными статьями о преступности в нашей стране. Для меня Вы очень большой авторитет по этой, пожалуй, самой мрачной области жизни. У меня к Вам естественный вопрос: сколько же народу у нас сидит в тюрьмах и лагерях, осужденных по всякого рода уголовным делам?". Моя собеседница смутилась и даже растерялась. "К стыду моему, никогда об этом даже не задумывалась". Я довольно красноречиво пожал плечами: все-таки женщины - удивительные существа, и способ мышления у них отличается от нашего. Их высоко развитые эмоции всегда волнуют частности, мелочи, между тем как осмыслить все явление в целом они обычно не пытаются. Каким-то внутренним чутьем понявшая ход моих мыслей, Ольга Георгиевна почувствовала определенную неловкость. "Конечно, это нехорошо, что я, всю жизнь занимаясь проблемой преступности, даже не подумала об этом. Увы, я действительно не знаю, сколько народу у нас сидит.

Единственное, что я могу Вам предложить - это мои личные наблюдения в Ростове, где я ряд лет заведовала корпунктом "Известий". Так вот, оказывается, что суды этого города ежегодно выносят приблизительно 10 000 приговоров". "Прекрасно, - воскликнул я, - сейчас Вам будет продемонстрирована мощность статистического метода в науке. Когда-то, еще на заре звездной астрономии, в конце XVIII века, Гершель, подсчитывая число звезд в поле зрения его телескопа и наводя свой инструмент на отдельные области Млечного пути, получил первые разумные представления о Галактике. Этот метод получил образное название "метода черпаков". В последующие века статистический метод получил огромное развитие в нашей науке. Не меньшая роль подобных методов и в гуманитарных науках. Известно, что на Западе существуют целые институты, занимающиеся близкой тематикой. Вспомним хотя бы знаменитый институт Гэллопа. Итак, ростовские суды ежегодно, и притом устойчиво, выносят 10 000 приговоров? Это прекрасно, то есть, конечно, скверно, очень скверно для страны, но для наших оценок прекрасно. Будем, довольно произвольно, считать, что эти суды в среднем дают каждому обвиняемому по три года".

"Пять лет дают в среднем, - не прерывая чтения газеты, заметил Богат, - наиболее распространенные преступления - это всякие разновидности злостного хулиганства, часто на почве алкоголизма, сопровождаемые тяжкими физическими увечьями". "Спасибо за справку. Таким образом, Ольга Георгиевна, мы можем утверждать, что в советских тюрьмах и лагерях сидит, и притом постоянно сидит, около 50 000 человек, осужденных только ростовскими судами. Остается оценить вклад города Ростова в баланс союзной преступности. Самое простое - положить его равным доле населения Ростова в населении нашей страны. Эта доля около 1/300. Приняв эту оценку, мы получили бы неправдоподобно большое число заключенных в нашей стране. Так нельзя считать. Ростов - классический бандитский город, о котором даже сложены знаменитые блатные песни. Но, с другой стороны, по абсолютному количеству выносимых приговоров Ростов, конечно, уступает нашим городам- гигантам Москве и Ленинграду. Ясно, однако, что приписывать Ростову 10% всей союзной преступности - это много. С другой стороны, считать эту долю равной 1% - явно мало. Ошибка в оценке будет минимизирована, если взять среднее логарифмическое между этими крайними значениями. А это - 3%. Отсюда вывод: одновременно в лагерях и тюрьмах Советского Союза находится в заключении примерно 1,5 миллиона человек. Думаю, что вероятная ошибка этой оценки - несколько десятых процентов, что не так уж плохо".

В этот момент Богат уронил газету и сказал: "Откуда Вы это узнали? Ведь это же государственная тайна!" "Дешево же стоит такая государственная тайна. Это секрет "мелкого залегания", если его можно открыть такими примитивными средствами".

Реакция Богата дала мне основание полагать, что моя оценка близка к действительности. Я имел все основания полагать, что этот специалист по морали и этике советских людей гораздо больше информирован о таких делах, чем Ольга Георгиевна. А спустя несколько лет я по "вражьему голосу" от одного беглого бывшего советского юриста услышал то же число. Таким образом, старинный гершелевский "метод черпаков" вполне оправдал себя.

Итак, сидят примерно 1,5 миллиона человек. Сейчас, может быть, даже все два - ведь преступность растет! Много это или мало? Очень много!

В Западной Германии, например, сидят 55 тысяч человек. Учитывая, что население ФРГ раза в четыре меньше, чем у нас, получим, что "удельная преступность" там раз в семь меньше, чем у нас. В США "удельная преступность" находится где-то посредине ("среднее логарифмическое"?) между советской и немецкой^[1]. Возникает естественный вопрос: ну, а как насчет политических преступников? Сколько их вообще? И тут мы приходим к удивительному выводу: по сравнению с уголовниками их поразительно мало. Даже Сахаров никогда не называл числа, превышающего 3000 человек, причем большая часть их - это так называемые "религиозники". Зарубежные "Голоса" и "Свободы" очень много вещают об этом, - но - обратите внимание - постоянно упоминаются одни и те же фамилии. Чтобы почувствовать всю мизерность цифры 2 - 3 тысячи человек на такую огромную страну, как наша, скажу, что в крохотной Греции, население которой меньше 10 миллионов, еще сравнительно недавно сидело около 10 000 политических заключенных. В старой России в период 1907 - 1910 гг. сидело свыше сотни тысяч политических. Я уж не говорю о миллионах "врагов народа", сидевших при Сталине. Похоже на то, что нынешнее число политических заключенных в нашей стране - самое низкое, по крайней мере, за последнюю сотню лет. Этот интереснейший результат следовало бы как-то осмыслить. Он может означать только одно: подавляющее большинство нашего народа вполне довольно советской властью и только ворчит по поводу "отдельных недостатков" (речь идет, прежде всего, о "дефиците").

Я и в дальнейшем несколько раз использовал статистический "метод черпаков", чтобы получить хотя бы приближенный ответ на волновавшие меня вопросы. Например, лет 5 тому назад я задал себе очень простой вопрос: сколько же водки выпивает ежегодно советский народ? Не приходится доказывать важность этого вопроса: алкоголизм есть очень серьезная проблема для советского общества. Все знают, что пьют в нашей стране много. Но что значит "много"? Увы, официальных данных об этом, как и о многом другом, у нас нет. Это, опять-таки, "государственная тайна". Что-то очень много таких тайн развелось.

Так же, как и в предыдущем случае, в основу оценки должен быть положен некий эмпирический факт, который надо разумным образом обобщить. Для начала попробуем оценить, какую долю своей зарплаты пропивает средняя советская семья. Ясно, что это меньше половины или, скажем, трети. Но, с другой стороны, повседневные наблюдения показывают, что эта величина значительно больше 1 - 2%. Ведь если растянуть следующую из этой дико заниженной оценки сумму в 20 - 30 рублей в год, то получаются одни слезы и никакой выпивки. Уместно поэтому принять, что средняя советская семья пропивает в год что-нибудь порядка месячного оклада. Конечно, есть семьи, где эта "статья расхода" существенно меньше и даже близка к нулю. Но это более чем компенсируется неблагополучными семьями, где действительно пропивается до половины зарплаты. Наконец, есть целые обширные и притом "денежные" районы (например, Север), где пьянство, как известно, достигает феерических масштабов. Думаю поэтому, что моя оценка расходов на пропой (месячный оклад за год или, грубо, 10%) является разумной. Ну, а дальше все будет уже просто. Величина годового фонда зарплаты 1975 года была около 150 миллиардов рублей (это - отнюдь не государственная тайна!). Отсюда сразу же следует, что наш советский народ ежегодно выпивает водки и дрянного вина на сумму около 15 миллиардов рублей!^[2] Будучи по специальности астрономом, я большие числа чувствую, если хотите, профессионально. Для того, чтобы читатель-не астроном тоже мог почувствовать величину нашего пьяного бюджета, я попробую пояснить это таким примером. 15 миллиардов рублей - это, на круг, 5 миллиардов поллитровых бутылок. Согласно ГОСТу диаметр стандартной поллитровки 8 сантиметров. Теперь представим себе, что все эти бутылки выстроены (стоймя) в ряд, причем каждая касается соседней. Получится батарея, длина которой 5^.10⁹ x 8 = 4^.10¹⁰ см = 400000 км. Но ведь это же в точности расстояние от Земли до Луны! Полагаю, что из всех немалых космических достижений нашей страны это должно произвести самое сильное впечатление.

Я, конечно, понимаю, что моя оценка размеров нашего пьянства очень груба. Есть в ней даже некоторый элемент произвола. Но что прикажете делать, если министерство торговли почему-то не публикует данных о выполнении своего плана продажи водки и вина населению. Наша спирто- водочная промышленность тоже помалкивает. Да и министерство финансов могло бы рассказать много интересного о том, как продажа водки обеспечивает почти нормальное функционирование низовых финансовых органов, обеспечивающих выдачу зарплаты населению. И все же, я боюсь, что моя оценка не очень далека от истины. Боюсь потому, что алкоголизм у нас в последние десятилетия приобрел угрожающие размеры. Это общеизвестно, но нашу озабоченную общественность пресса и другие средства массовой информации кормят "отдельными фактами" и довольно общими рассуждениями, не дающими возможности оценить размеры этого бедствия^[3].

Прежде всего, обращает на себя внимание колоссальный рост пьянства по сравнению с дореволюционным временем. Это, конечно, можно понять. Ведь тогда 80% населения России составляли крестьяне, которые, как правило, пили в редкие престольные праздники. В будни надо было тяжело работать, да и религия была сдерживающим фактором. Люто пили ремесленники, мастеровые: выражение "пьян, как сапожник" родилось не случайно. По данным статистики тех лет потребление водки на душу у мастеровых было раза в четыре больше, чем у крестьян.

После революции произошел колоссальный процесс урбанизации страны. Были и другие серьезные причины, повлекшие рост пьянства - анализировать их здесь не стоит, да я и не являюсь специалистом- социологом. Так или иначе, можно утверждать, что в смысле выпивки отставание деревни от города, в основном, ликвидировано. И вся страна, в среднем, "подтянулась" до уровня дореволюционных сапожников. Это очень грустно, товарищи. Но чтобы с этим народным бедствием бороться, надо прежде всего знать его размеры. Покров "государственной тайны", которым окутана общая проблема алкоголизма в нашей стране, явно тормозит важнейшее дело если не окончательного искоренения, то, по крайней мере, существенного уменьшения пьянства.

Поиски внеземных цивилизаций

Дело происходило в первый октябрьский день 1961 г. Мы - пара десятков завсегдатаев памятного кабинета Келдыша в здании Института прикладной математики, что на Миусской площади, собрались в очередной раз для обсуждения какого-то космического проекта. За четыре года до этого был запущен первый советский спутник, и энтузиазм, вызванный этим памятным событием, не остывал. Тогда наши космические дела были на крутом подъеме. Только что мир стал свидетелем феерического полета Гагарина. Не прошел еще восторг, вызванный зрелищем обратной стороны Луны. Неизгладимое впечатление произвел наш первый успешный полет к Венере. Постоянно во мне жило ощущение, что я являюсь участником грандиозных по своей значимости исторических событий. Гордость и восторг переполняли меня. И хотя я уже перевалил за сорокалетний рубеж, чувствовал себя как впервые полюбивший юноша. И такое состояние длилось свыше пяти лет.

Вместе со своими молодыми сотрудниками я с головой окунулся в новое увлекательное дело. В критические моменты меня неизменно поддерживал ректор МГУ Иван Георгиевич Петровский - умница и прекрасный человек. Для наблюдения межпланетных станций я предложил довольно простой, но весьма эффектный метод "искусственной кометы". Суть метода состояла в испарении на борту спутника небольшого количества (порядка двух-трех килограммов) натрия. Образующееся облако будет очень интенсивно рассеивать желтые лучи Солнца (это явление известно как "резонансная флуоресценция"). Вот это яркое облачко и должно наблюдаться наземными оптическими средствами. Следует заметить, что в те далекие годы подходящих радиосредств для достаточно точных наблюдений спутников у нас не было, и космическое руководство - в первую очередь Сергей Павлович Королев - решительно поддержало мое предложение.

Я настолько был увлечен реализацией этого проекта, что частенько оставлял мою смертельно больную мать одну, в жалкой комнатенке с глухонемыми соседями, что до конца дней своих не прощу себе. Решающее испытание "искусственной кометы" было проведено на знаменитом космодроме Капустин Яр. Глубокой ночью была запущена ракета. Было по-осеннему холодно. Я и мои ребята стояли примерно в километре от стартовой площадки. Теперь, конечно, никого не удивить зрелищем старта ракеты - с некоторых пор это стали показывать по телевизору. Но тогда, да еще в непосредственной близости, да еще с сознанием большой ответственности (ведь пуск был сделан специально для нашей "кометы"), это было незабываемым событием. Прошло несколько минут после старта. Уже погасло адское пламя, хлещущее из ракетных дюз. Уже сама ракета превратилась в еле видимую слабую световую точку - а на агатово черном небе решительно ничего не происходило! Время как бы остановилось. Светящаяся точка-ракета перестала быть видимой. Неужели катастрофическая неудача? И вдруг, прямо в зените, блеснула яркая искра. А потом по небу, как чернила на скатерти, стало расползаться ослепительно красивое, ярчайшее пятно апельсинового цвета. Оно расплывалось медленно, и через полчаса его протяженность достигла 20 градусов. И только потом оно стало постепенно гаснуть.

Эффективность предложенного метода была продемонстрирована с полной наглядностью. Вскоре "комета" отлично сработала в "боевой обстановке" на нашей лунной ракете, на полпути между Землей и Луной. Увы, этот метод не получил в дальнейшем должного развития. Правда, мой сотрудник Дима Курт, сделав серию фотографий, через несколько месяцев защитил кандидатскую диссертацию: по скорости диффузии атомов натрия удалось очень уверенно определить плотность земной атмосферы на высоте 550 км. Помню, как в разгар этой цветовой феерии я сказал Диме: "Полюбуйтесь, как сияет на небе ваша диссертация". Я потом предложил развитие метода "искусственной кометы" - использовать в качестве "рабочего вещества" вместо натрия литий. Такой же оптический эффект можно было получить, испаряя в десятки раз меньше вещества. А цвет литиевой "кометы" должен был быть багрово-красный. Космические корабли стали бы похожи на трассирующие пули! Ничего из этого не вышло - никто этим серьезно не заинтересовался. Тогда же я предложил в качестве "рабочего вещества" стронций и барий, подчеркнув богатые возможности этого метода для исследования земной магнитосферы. Через много лет в ФРГ были весьма успешно осуществлены эти эксперименты.

Вернемся, однако, к тому октябрьскому дню 1961 г., когда на очередном сборе космических деятелей Келдыш с обычно не свойственным ему пафосом обратился к нам со следующей речью: "В будущем году исполнится пять лет со дня запуска первого советского спутника. Эту замечательную дату надо отметить должным образом. В частности, нужно подготовить несколько монографий, отображающих всемирно- историческое значение этого события". И тут же мне в голову пришла хорошая идея. Я поднялся и сказал, что за оставшееся до срока время (рукописи надо было сдать к июлю будущего 1962 г.) я смогу написать уже начатую(?) мною монографию, посвященную весьма необычному сюжету: о возможности существования разумной жизни во Вселенной. Келдыш мою инициативу тут же одобрил.

Мой расчет был точен. Я был уверен, что никто из моих коллег в столь сжатые сроки не то что монографии - приличной статьи не напишет. Да и заняты были очень "космической суетой". Не оглянешься, как пролетят эти месяцы, а редакционный портфель будет пустой. И только моя рукопись будет представлена в срок. А юбилей никуда не перенесешь - 4 октября 1962 г. как раз и исполняется пять лет! В такой авральной обстановке моей рукописи будет дана зеленая улица.

Я не мог все время посвятить работе над книгой - слишком много было других обязанностей. Работал урывками - делал "большие выходы", обычно дня на три - четыре. Запомнилось, как в начале июня (самое любимое мое время года) я забрался на дачу брата в Вельяминово с целью написать молекулярно-биологическую, очень трудную для меня главу. Погода сыграла со мной злую шутку. Температура упала почти до нуля, изредка шел снежок, а чаще ледяной дождь с ветром. Я забрался на кухню - единственно отапливающееся помещение на даче, и героически пытался писать. От холода сводило руки, а писать надо было вдохновенно - иначе это было бы все напрасной затеей. Четыре дня терпел эту пытку - кое-как написал главу (потом все пришлось переделать) и убежал с дачи.

Наконец, труд был окончен - где-то в самом начале августа. Остались мелочи: название книги и оформление суперобложки. Последний вопрос решился быстро. В кабинете Келдыша на Миуссах (там, где проходили все наши космические бдения) висела картина малоизвестного тогда художника Соколова, изображавшая некий фантастический космический пейзаж. Мне она всегда нравилась, а самое главное - напоминала о месте, где была "заявлена" книга. Из этой картины действительно получилась прекрасная суперобложка. А вот с названием книги пришлось изрядно помучиться. Выбрал в конце концов простое название "Вселенная, жизнь, разум". Может быть, где-то в подкорке мозга осело название жутко ученой книги Вейля "Пространство, время, материя". Но это я потом уже доискался. А тогда я просто вздохнул с облегчением. Были еще проблемы. Надо было оснастить главы книги стихотворными эпиграфами. К общеастрономической главе хороший эпиграф дал мне знакомый литературный критик Бен Сарнов ("И страшным, страшным креном к другим каким-нибудь неведомым Вселенным повернут Млечный Путь" - это из Пастернака). Сложнее получилось с эпиграфом к футурологической главе, где я предавался мечтам в духе модернизированного Циолковского. Незадолго до этого я получил письмо от своего ныне покойного старого друга, товарища по Дальневосточному университету С. Д. Соловьева. Между прочим, в этом письме были такие строки: "... На днях перечитал новые стихи Асеева. К старости он стал писать лучше. Вот почитай слегка подправленные мною строфы:

А любопытно, черт возьми,
Что будет после нас с людьми -
Ведь вот ведь дело в чем!
Какие платья будут шить?
Кому в ладоши будут бить?
К каким планетам плыть? ..."

Но ведь это и есть тот самый эпиграф, который мне так нужен! И только в корректуре я вспомнил приписку Соловьева насчет "слегка подправленных строф". Значит, эти понравившиеся мне строчки - не подлинный Асеев? Может получиться скандал! Тем более, как я узнал, у маститого поэта довольно резкий характер. С большим трудом нашел книжку Асеева, где напечатаны эти строки. Худшие мои опасения оправдались: у Асеева после "Кому в ладоши будут бить?" стояло звукоподражание "тим-там, тим-там, тим- там!" А ведь весь смысл был для меня в соловьевской строчке "К каким планетам плыть?" Пришлось выбросить эту концовку и обрубить строки на "ладошках", в которые "будут бить" наши потомки. Но зато в следующих изданиях, уже после смерти Асеева, я концовку Соловьева восстановил... Да простят меня ревнители неприкосновенности поэтического замысла и священности авторского права. Но чем я хуже всякого рода режиссеров и инсценировщиков, бессовестно кромсающих авторский текст и замысел классиков?

Мой расчет оказался точным. Холодным декабрьским деньком 1962 г. я вместе с моей сотрудницей Надей Слепцовой получил в издательстве свои 25 авторских экземпляров и испытал редкое ощущение счастья. Книга вышла! Шум поднялся довольно большой. Бурно выражал свое негодование А.И. Опарин. Я ему послал очень вежливое письмо - оно вернулось в конверте, будучи разорванным на мелкие части! А еще говорят, что нынешней науке не хватает страстности! А в общем, ничего страшного не случилось. Книга разошлась за несколько часов, хотя тираж был не малый - 50000 экземпляров! Она выдержала пять изданий и переводилась на многие иностранные языки. Я особенно горжусь, что книга вышла в издании для слепых - шрифтом Брайля! Четыре толстенных тома, сделанные на бумаге, похожей на картон, производят странное впечатление. Любопытна история американского перевода, который взялся реализовать тогда молодой и малоизвестный, а ныне очень знаменитый планетовед Карл Саган, работающий в Корнельском университете. По образованию он биолог, поэтому я попросил его в американском издании сделать, по его желанию, добавления, ибо, как я уже писал, биология - не моя стихия. Саган понял мою просьбу весьма "расширительно", и по прошествии довольно долгого времени, уже в 1966 г., я получил роскошно изданный толстенный том, озаглавленный "Intelligent Life in the Universe". Объем моей книги удвоился, зато на обложке были вытеснены имена двух авторов: Шкловский и Саган. Надо сказать, что некую честность Карлуша все-таки проявил: он оставил неизменным мой текст, выделив свой особыми звездочками. Часто это приводило к смешным недоразумениям. Например, я пишу: "...согласно философии диалектического материализма..." И сразу же после этого абзаца отмеченный звездочками текст Сагана: "Однако позитивистская философия Канта учит..." Совсем как в гофмановских "Записках Кота Мура"!

Выход в свет моей книги взбудоражил умы отечественных молодых астрономов. Приблизительно в это время Коля Кардашев опубликовал работу, в которой содержалась его знаменитая классификация космических цивилизаций по уровню технологического развития, характеризуемого величиной перерабатываемых энергетических ресурсов. Высшая форма цивилизации - использование ресурсов всей звездной системы, преобразованной силой разума. Это - цивилизация III типа. Очень скоро был найден на небе подходящий "кандидат" на такую суперцивилизацию. Это был явно внегалактический источник радиоизлучения СТА 102, у которого сотрудник моего отдела Гена Шоломицкий обнаружил переменность. Шум поднялся большой. Никогда не забуду пресс- конференцию в ГАИШе, посвященную столь выдающемуся открытию. Весь двор института был забит роскошными заграничными машинами: прибыло сотни полторы аккредитованных в Москве ведущих корреспондентов. Я представлял консервативно-скептическое начало. Шоломицкий был крайне сдержан. Очень скоро, впрочем, стало ясно, что СТА-102 - обыкновенный квазар с довольно большим (хотя и не рекордным) красным смещением.

В начале 1963 г. у Коли Кардашева возникла идея созвать Всесоюзную конференцию по проблеме внеземных цивилизаций.

По двум пунктам у меня с Колей была сразу достигнута полная договоренность: а) никакой прессы, иначе вместо конференции будет балаган, б) место конференции - Бюракан. Именно там, на фоне древних камней Армении, свидетелей ушедших цивилизаций, на виду у ослепительной красоты снежной вершины Арарата, надо было провести столь необычную конференцию.

Подготовка к созыву Бюраканской конференции отняла немало времени и сил. Прежде всего надо было договориться с хозяином Бюраканской обсерватории В. А. Амбарцумяном, для чего пришлось ловить этого нелегко уловимого человека в самых неожиданных местах. Помню, как мы с Колей ходили к нему в санаторий ЦК в Нижнюю Ореанду, что на Южном берегу Крыма. Самый решительный разговор, однако, произошел в Бюракане, куда мы прибыли специально для этой цели из Баку. Следует сказать, что Виктор Амазаспович с большим пониманием и даже энтузиазмом отнесся к нашему предложению.

Мне почему-то особенно запомнилась эта поездка в Бюракан из Баку. Нас никто не встречал в ереванском аэропорту. Пришлось добираться до Бюракана "своим ходом". Прибыли туда поздно, был субботний вечер, и на обсерватории никого не было. Мы были очень голодны и так, голодные и очень усталые, легли спать в отведенной нам комнате в обсерваторской гостинице. Проснулся я, как обычно, на рассвете и подошел к своему любимому месту у южных каменных ворот обсерватории. С этого места лучше всего по утрам любоваться Араратом. Сколько я ни бывал в Бюракане, всегда наслаждался этим неописуемой красоты зрелищем. Еще вся долина погружена в синюю предрассветную мглу. Не видно ни единого огня какого-либо жилья - после резни 1915 г. долина все еще безлюдна. И высоко в небе полоса нежнейшего розового света - это снежная вершина Большого Арарата. Быстро светает, и на иссиня-голубом небе удивительно нежной акварелью вырисовывается вся эта изумительной красоты панорама.

Налюбовавшись досыта удивительной горой, я пошел в наш номер, двери которого, так же как и всех других номеров, выходили на крытую террасу. У двери я обнаружил... кулек с грецкими орехами - трогательный дар самого Амбарцумяна. Это было как нельзя более кстати - со вчерашнего дня мы ничего не ели. Насытившись орехами, мы пошли бродить по живописнейшему селению Бюракан.

Недалеко стояла антенна, смотревшая куда-то в совершенно непонятном направлении. Позже здешние радиоастрономы вполне серьезно объяснили нам, что они наблюдают Кассиопею A через... задний лепесток. Мы немало подивились такому способу познания космических объектов.

В октябре 1964 г. первая Всесоюзная Бюраканская конференция по внеземным цивилизациям состоялась и прошла весьма успешно. В ней принимало участие немало выдающихся отечественных ученых. Интерес к этой проблеме резко поднялся.

Сразу же после конференции возникла идея организовать Международную конференцию по тому же сюжету. И здесь главным заводилой был Коля. К этому времени мы установили контакт, правда, не с внеземными цивилизациями, а с чешским энтузиастом этого дела доктором Пешеком. Последний предложил место для подобной конференции: один из средневековых чешских замков. Роскошная идея! И мы рьяно взялись за ее реализацию. Вопрос был значительно продвинут во время Международного астрономического съезда в Праге в августе 1967 г., где мы встретились с Пешеком. К сожалению, собраться в Чехословакии не удалось. Когда это стало ясно, решено было устроить конференцию опять в Бюракане. Окончательно об этом договорился Коля с Саганом во время командировки в США.

Вторая Бюраканская конференция, по существу, была советско- американской. Упирая на комплексный характер предмета конференции, я настаивал на приглашении не одних астрономов и радиофизиков, но и широкого круга гуманитариев. Именно так подошли к проблеме американцы. Организация такой беспрецедентной советско-американской конференции потребовала большого напряжения сил от всех сотрудников Бюраканской обсерватории. Ведь надо было комфортабельно устроить не менее 25 американцев. Не забудем, что это не город, а удаленная обсерватория. Конечно, без Амбарцумяна ничего не было бы сделано.

И вот, 4 сентября 1971 г., конференция открылась. Думаю, что давно не было более представительного ученого собрания. Я, во всяком случае, ни до, ни после ничего похожего не видел. Среди двух дюжин приехавших американцев было два лауреата Нобелевской премии, в том числе Чарлз Таунс, выдающийся физик и астрофизик, вместе с нашими Прохоровым и Басовым разделивший славу открытия лазеров и мазеров. Накануне приезда в Бюракан он сделал необыкновенно важное и эффектное открытие - космические мазеры на водяных парах (длина волны 1,35 см), сопутствующие образованию звезд из межзвездной среды. Приехали Саган, Моррисон, Дрэйк, широко известные своими пионерскими работами по проблеме внеземных цивилизаций. Были там знаменитые историки (О'Нил), кибернетики (Минский) и даже этнограф профессор Ли. На нем, пожалуй, стоит остановиться немного подробнее. Этот маленький щуплый человечек, дед которого был выходцем из российской черты оседлости и носил фамилию Либерман, был, по существу, пионером новой науки, которую с полным правом можно назвать экспериментальной антропологией. Я знаю по меньшей мере два его научных подвига. Полгода он провел в пустыне Калахари (Намиб) в орде бушменов. Он вел себя как бушмен, питался теми же ящерицами и прочей гадостью, мерз холодными ночами и в совершенстве выучил язык и обычаи этих древнейших аборигенов Африки. Еще более впечатляет другой подвиг внука шепетовского "человека воздуха". Несколько месяцев он провел в стае свирепых обезьян-бабуинов. "Главное - это не смотреть матерым самцам в глаза", - сказал мне этот бесстрашный человек.

Среди американцев обращал на себя внимание рослый, грузный, казавшийся старше своих лет Оливер. Это самый настоящий миллионер, вице- президент известнейшей фирмы по электронно-вычислительной технике Хьюлетт- Паккард. С ним приключилась трагикомическая история: по пути из Америки в Ереван, кажется, в Лондоне, у него пропал чемодан. Лишенный своего багажа, где у него, естественно, находилось все необходимое, мистер Оливер оказался в сложном положении: у бедняги- миллионера не оказалось даже смены белья. Иностранцев поселили, конечно, в роскошной "Армении" - знаменитой интуристовской гостинице в Ереване, т.е. в 45 километрах от Бюраканской обсерватории. Советских же участников конференции поселили в Бюракане. Два раза в день - утром и вечером - иностранцам приходилось трястись по горной дороге, что, конечно, не вызывало у них восторга. Как-то раз, после окончания вечернего заседания, иностранные гости, продолжая оживленную дискуссию, нехотя рассаживались в уже ожидавшие их автобусы. В толпе я увидел Ли, стоявшего несколько в стороне и делавшего мне какие-то знаки. Я подошел к нему и узнал, что он тайно решил остаться на обсерватории и заночевать здесь - тут ему очень нравится, а утром можно будет полюбоваться Араратом. Я растерянно стал бормотать, что, мол, мест нет и пр. Он выразительно посмотрел на меня, и я понял нелепость моих отговорок: для человека, ночевавшего со стаей бабуинов, переночевать на кустиках колючей бюраканской травы рядом с куполом башни - раз плюнуть... Утром я пришел проведать сильно помятого ученого. Тот попросил у меня зубной пасты, утверждая, что ночь провел превосходно...

Тем временем в Бюраканской обсерватории (точнее, в ее конференц-зале и примыкающих к нему открытых галереях) кипели научные страсти. Один удивительный доклад сменял другой, еще более впечатляющий. Спорадически вспыхивали жаркие дискуссии. В перерывах и за обедом (который происходил тут же, рядом - как это трудно было организовать, да еще на таком высоком уровне!) ученые баталии не утихали. Молодой, щеголеватый Саган пустил в ход эффектный термин "субъективная вероятность" - речь шла о вероятностных оценках распространенности разумной жизни во Вселенной на основе знаменитой формулы Дрэйка.

Вспоминаю живой, увлекательный доклад одного из основоположников СЕТI (что расшифровывается как "Communication with Extraterrestrial Intelligence") профессора Моррисона. Предмет доклада: как можно по радио передать всю мудрость какой-нибудь (в частности, земной) цивилизации. Оказывается, можно, и не так уж это много займет времени! Аналогичные расчеты я выполнил еще до Моррисона в моей книге "Вселенная, жизнь, разум". С большим запасом делается оценка, что все, написанное людьми, когда-либо жившими на Земле (а это, преимущественно, всякого рода пустопорожние бумаги, расписки и др.), можно выразить в двоичном коде 10¹⁵ знаками. Радиопередатчик с шириной полосы 100 мегагерц, непрерывно работая, может излучить всю эту "разумную" продукцию (включая содержание всех книг, когда-либо напечатанных на каком-нибудь языке) за несколько месяцев. Этот впечатляющий, хотя довольно простой результат Моррисона был несколько "подмочен" невинным вопросом спокойно-флегматичного Дрэйка: "Как Вы думаете, сколько бит информации содержит формула Эйнштейна E=mc² Обычно очень находчивый Моррисон несколько растерялся, а собрание разразилось взрывом хохота.

Я уже говорил, что конференция была удачно организована. Своим вкладом в успешную работу конференции я, в частности, считаю приглашение в качестве главного синхронного переводчика Боба Белецкого. Никто никогда, ни мы, ни американцы, такого синхронного перевода не слыхали. Он еще молниеносно и притом - "на оба конца" улучшал текст вопросов и ответов! Можно не сомневаться, что без Боба у нас возникла бы ситуация вавилонского столпотворения. Еще поражала воображение участников конференции, особенно советских, американская стенотипистка, мисс Свенсон. Глядя на ее фантастическую по быстроте и точности работу, мы поняли, что и в секретарском деле может быть высокая поэзия. Итог работы американки был более чем весом: она подготовила стенограмму трудов конференции, когда конференция еще не кончилась. Это обеспечило выход тома трудов конференции с непостижимой для нас быстротой.

В положенное время конференция закончилась, и всем стало очень грустно. Не хотелось уезжать из Бюракана, еще не обо всем договорились, еще не доспорили и даже не доругались. Горечь от конца этого великолепного мероприятия была смягчена только перспективой прощального банкета, который должен был произойти на знаменитом озере Севан.

И вот мы все сидели за огромными банкетными столами. За широкой верандой - красивейшая панорама знаменитого, увы, сильно обмелевшего озера. Совсем близко, на бывшем острове, ставшем теперь полуостровом, виден древний купол монастыря святого Карапета. Среди американских участников заметно оживление: нашелся чемодан Оливера, по этой причине сам Оливер отсутствует - поехал в Ереванский аэропорт выручать свою ручную кладь. Тамадой единодушно избирают Амбарцумяна, а вице- тамадой - меня. Полагаю, что это была самая высокая должность, на которую я когда-либо избирался! Это были мои звездные часы: фактическим тамадой этого уникального сборища был все-таки я - Амбарцумян только изредка шевелил головой. Справа от меня сидел лауреат Нобелевской премии сэр Френсис Крик (тот самый, который открыл структуру ДНК), слева - сам тамада. Кажется, я был в ударе. Приведу два примера. Во-первых, следуя кавказскому обычаю, я вызвал на тост профессора Ли, потребовав от него, чтобы тост был произнесен... на бушменском языке! И тут окрестный величественный пейзаж огласился ни на что не похожими щелкающими и свистящими звуками - как пояснил антрополог, он пропел сверхдревний первобытный гимн, сопровождающий ритуал коллективного поедания какой-то деликатесной, остро-дефицитной живности. Впечатление от этого тоста было очень сильным.

В конце банкета я обратился к собравшимся со следующим спичем: "Господа и товарищи! На протяжении всех этих незабываемых дней мы много толковали о субъективной вероятности. Но если бы еще вчера я поставил перед Вами вопрос: какова субъективная вероятность, что потерянный чемодан мистера Оливера вернется к своему владельцу, Вы хором ответили бы мне: "Нуль". И что же? Сегодня достойный вице-президент фирмы Хьюлетт-Паккард получает свой чемодан и вместе с ним столь необходимые в этой восточной республике шорты и, кажется, перчатки! Это радостное событие вселяет в нас уверенность, что справедлива субъективная вероятность того, что где-то, далеко за пределами "созвездия Тау Кита", столь выразительно воспетого замечательным русским поэтом Высоцким, идет банкет, аналогичный нашему. Во всяком случае, субъективная вероятность столь радостного события не так уж мала. Поэтому - давайте выпьем. Рекомендую "три звездочки" местного разлива!"

Хочется верить, что этот спич заметно увеличил процент любителей "оптимистического" подхода к проблеме СЕТI. Увы, в наши дни голоса "пессимистов" становятся слышны все более и более. Но это уже другая история.

Слово о Пикельнере

В последние дни у меня все время в ушах звенят щемящие душу строчки Маяковского: "...Время потому, что острая тоска стала ясною, осознанною болью..." Так писал поэт, когда пришло время сказать о смерти великого человека.

Мы потеряли самого лучшего астронома страны. Острая тоска еще не прошла, и до конца моих дней я буду жить с "ясною осознанною болью" об этой невозвратной потере. Это был удивительный человек. На его похоронах вспоминалась книга моего однофамильца и дальнего родственника "Гамбургский счет", написанная Виктором Борисовичем лет 50 тому назад. Там рассказывалось, что до революции, когда не было ни телевидения, ни хоккея, ни многих других "достижений" нашего беспокойного "Ха-Ха" века, народ с ума сходил на "мировых чемпионатах" французской борьбы. Увлекались этим и Блок, и Куприн, и гимназисты. Повсюду - в Одессе, Екатеринославе, Самаре - одним словом, везде - устраивались в цирках чемпионаты мира. Все это было чистейшей воды показухой. Заранее все было расписано, что сегодня Лурих на 6-й минуте туширует "ужасного африканского борца Бамбулу", а послезавтра все будет наоборот. Это было только коммерческим зрелищем. Но раз в году все эти чемпионы собирались в Гамбурге, в одной таверне, хозяином которой был старый борец. И там они боролись по-настоящему, без публики и прессы. И у них между собой всегда был свой "гамбургский счет" побед и поражений. И лучший определялся только гамбургским счетом, в который были посвящены немногие.

Так вот, как профессионал-астрофизик, могу заверить молодое поколение астрономов, что профессор Московского университета Соломон Борисович Пикельнер по гамбургскому счету был лучшим астрономом страны. Никто так не видел суть космических процессов, никто так не чувствовал простое в сложном. Никто не обладал такой "сверхсветовой" реакцией восприятия нового. Никто так требовательно, вдумчиво и, главное, ответственно не относился к делу, которому посвящена жизнь. Он до самых глубин постигал сложнейшие, фундаментальной важности проблемы, и все-таки многократно возвращался к ним опять, чтобы увидеть уже увиденное под каким-то новым углом зрения. Я не знал другого человека, у которого было бы такое пространственное воображение. Он мыслил всегда в трех измерениях, а ведь подавляющее большинство теоретиков в лучшем случае видят мир спроектированным на плоскость листа бумаги, на котором они производят свои вычисления.

Вечным памятником ему будет созданная им картина всего грандиозного многообразия явлений, связанных с солнечной активностью. Межзвездная среда из скучной, статической, далекой от реальности конструкции стала живой, неоднородной и непрерывно меняющейся, как бы дышащей.

Он был великий труженик. Это в сочетании с таким талантом и реактивной быстротой соображения! Понятие праздности ему было чуждо.

Он непрерывно был в действии - как машина. Свое бесценное время он делил на две неравные части - большая часть - это беспредельная и постоянная помощь людям - далеким и близким. Меньшая часть (но в абсолютной мере - это было много) шла на науку, на творчество.

Его практически все (но были важные исключения!) любили. Любили и эксплуатировали. Но он не представлял себе другой жизни. Знаю, что не ко всем людям он относился одинаково. Никто, однако, этого не замечал, потому что у него была огромная выдержка. При всей мягкости и безотказной готовности всем помогать, он был человеком абсолютной целеустремленности и - когда дело касалось основ нашей науки и вопросов этики - высокой принципиальности.

Он был до анекдотичного скромен. Скромность его была органической - таким был Шайн, оказавший сильное влияние на формирование характера молодого Соломона Борисовича. В этом отношении они оба походили на Чехова, не выносившего, как известно, ничего громкого, трескучего и показного.

Такого человека, являвшегося украшением нашей науки, пять раз проваливали на выборах в Академию Наук. Это, конечно, не первый случай в истории означенного почтенного учреждения. Что такое "гамбургский счет" - массе академиков не известно. Но какое это имеет значение - "при всем, при том"...

Больше мы никогда не увидим его высокой, неслышно скользящей фигуры, его застенчивой улыбки, его смолоду поседевших волос. Больше не у кого спросить то, чего сам не понимаешь. Больше нет уверенности, что Соломон Борисович - уж он-то разберется! Мы думали, что это будет вечно. Но беспощадная и слепая смерть поставила точку. Наша скорбь безмерна.

Письмо о Байкале
Председателю Сибирского Отделения АН СССР академику г.И.Марчуку

Копия: председателю Гос. комитета по науке академику В.А.Кирилину

Памятная записка

О рациональном использовании водных ресурсов озера Байкал

Общеизвестна уникальность природного комплекса Байкала. Для нас наиболее существенным является то обстоятельство, что в Байкале содержится 12 - 15% всех мировых ресурсов питьевой воды, причем вода эта практически дистиллирована. Между тем, бурное и неконтролируемое развитие промышленности во всем мире, а также демографический взрыв привели к тому что, пресная вода становится дефицитным товаром. В отдельных странах Западной Европы, а также Японии и развивающихся странах (например на Цейлоне) эта проблема уже сейчас является острой. "Водяной кризис" в перспективе ближайших 2 - 3 десятилетий будет только усиливаться, так как насущная потребность в пресной воде будет экспоненциально расти. Именно поэтому надо ясно понимать, что главная экономическая ценность Байкала состоит в том, что потенциально он является крупнейшим водохранилищем мира. Отсюда сразу же следуют 2 вывода:

1. Это бесценное сокровище (в прямом смысле!) надо тщательно оберегать, т.е. ни в коем случае не допускать загрязнения Байкальской воды. В противном случае ее ценность резко упадет.

2. Необходимо изыскать практические возможности реализации этого сокровища, т.е. найти эффективный способ торговать Байкальской водой.

Мы отдаем себе отчет, что сооружение и эксплуатация таких гигантских гидротехнических сооружений - дело отнюдь не простое и далеко не дешевое: вряд ли, однако, можно сомневаться, что технически это возможно, а экономически - рентабельно. Ведь строят же нефтепроводы в арктических зонах протяженностью во много тысяч километров. Заметим, кстати, что наиболее экономически развитый штат США - Калифорния - представляет собой безводную пустыню. Жизнь там расцвела только после сооружения системы водопроводов от реки Колорадо протяженностью в 2500 км.

Миллиард тонн воды в год - это, приблизительно, соответствует величине водоснабжения Москвы - одной из наиболее обеспеченных пресной водой столиц мира.
Но ведь байкальскую воду было бы преступно использовать на орошение и канализацию. Байкальская вода должна использоваться прежде всего для питья и тонкой химической технологии. Даже если считать ее стоимость по 10 долларов за тонну (т.е. по центу за литр!) годовая прибыль от байкальской воды будет » 10 миллиардов долларов! В действительности она, конечно, будет значительно больше, особенно через 1 - 2 десятилетия.

В начало страницы

Примечания

1. В "Известиях" от 22 мая 1984 г. опубликована статья Л.Корявина "Выстрелы в ночном Вашингтоне", где было написано: "... один американец из каждых 600 - заключенный. Отсюда следует, что в США сидят 370000 человек. Следовательно, "удельная преступность" там в 3,3 раза ниже, чем у нас. Заметим еще, что по свидетельству Л.Н.Толстого (см. его статью "Николай Палкин") 100 лет тому назад в острогах и арестантских ротах России сидело 300 000 человек.

2. Мы не касаемся здесь важной проблемы самогоноварения. Отдельные области нашей страны поражены этим недугом довольно сильно. Например, правобережье Украины, где самогон гонят преимущественно из свеклы. С присущим украинцам чувством юмора в зависимости от качества содержимого бутылки маркируются, подобно коньячным. Только в последнем случае, как известно, используются звездочки, а там - "бураки". Синонимом самого низкосортного, мутно-сивушного зелья является "один бурак". Далее, с улучшением очистки, следуют "два бурака", "три бурака" и т.д. Наконец, самый высококачественный, "как слеза младенца", самогон называется "пять буракiв обо-ж Мария Демченко" - это в честь знаменитой "пятисотницы". Что ни говори, а народ бессмертен!

3. Недавно я узнал, что в Латвии на водку расходуют 350 миллионов рублей в год. Легко убедиться, что это соответствует 25 миллиардам рублей на всю нашу страну, что неплохо согласуется с приведенной выше оценкой.

В начало страницы

Оглавление

Новеллы и статьи

Публикации с ключевыми словами: персоналии - Шкловский
Публикации со словами: персоналии - Шкловский

См. также:

Основоположник и родоначальник отечественного советского телескопостроения

К 100-летию Е.Б. Костяковой

«Как беззаконная комета…»

Ушел из жизни Щивьев Валерий Иванович, педагог, многолетний автор Астронета

Ушел из жизни Борис Григорьевич Пшеничнер

Рисунки И.С. Шкловского

Скончался Эдвард Владимирович Кононович

Все публикации на ту же тему >>

Мнение читателя [1]

Версия для печати